Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
Перекрывая грохот разрывов, пронзительно закричал старшина Омельченко. Он выпрыгнул из траншеи весь в крови. Он не хотел быть в яме, он хотел жить. Я подхватила его под мышки и вместе с подоспевшей Верой положила на носилки-лодочку и отправила на санпункт, не подозревая что ему осталось жить считанные часы.
Я вернулась на передовую. Наши пулеметчики в упор расстреливали гитлеровцев, а те лезли. Что-то больно ударило меня повыше правого глаза, и все потемнело. Когда я смогла видеть, я оцепенела от страха. Все перемешалось. Наши бойцы, чистые, побритые (накануне был банный день), стреляли, кололи, били прикладами солдат в серо-зеленых мундирчиках, а те били их.
— Гранаты, гранаты давай! — кричал Лысенко и, пригибаясь, побежал по брустверу, как я поняла, к орудиям.
Не добежал, странно дернулся всем телом, махнул Искандеру рукой и укрылся за сараем. Я пробралась к нему. Михаил Александрович разорвал зубами индивидуальный пакет и пытался остановить кровь, сочившуюся из правого плеча. Я хотела помочь. Лысенко рассерженно (я никогда не видела его таким злым) закричал:
— Убирайся ко всем чертям!
Я поняла: случилось непоправимое. Никто не в состоянии помочь ни Лысенко, ни нам всем. Осталось одно — держаться вместе; будь что будет — вместе.
Я сказала:
— Не кричите на меня! — и перевязала ему рану.
Но, должно быть, Михаил Александрович меня уже не слышал. Вблизи сарая загрохотал танк, ударила пушка, и наш пулемет замолчал. Капитан побежал туда со связкой гранат в левой — здоровой — руке. Треск автоматов и винтовочные выстрелы внезапно прекратились, и я поняла — идет рукопашная.
Два раза нам с Верой удалось на «лодочках» вывезти раненых бойцов. В третий раз не удалось: у нас в тылу появились фашистские танки. Меня шальной пулей ранило в шею, потом осколком снаряда повредило ногу. Я перевязала, как могла, раны и поползла туда, где сражались мои товарищи. Они то прижимались к земле, то выскакивали из окопов, бросали навстречу танкам гранаты и бутылки с горючей смесью. Они жили, действовали, боролись, и я ползла, ползла к ним на помощь и ища защиты.
Я видела Лысенко. На него наседали три автоматчика, топча своих раненых и убитых солдат. «Сколько же он бьется?» — подумала я, не испытывая страха за жизнь капитана. Рядом с ним, размахивая ручным пулеметом, дрался Искандер. С земли он казался мне великаном. Когда те трое бросились на комбата, Искандер загородил его собой.
Удивительно, когда бой, когда все вокруг гремит, взрывается, стонет, ясно и остро работает мозг, все видят глаза... Лысенко отбивался от наседавших на него автоматчиков, а меня увидел и закричал:
— Справа танк! Хоронись! — и бросил через меня большую, как тыква, зеленую гранату.
Но, должно быть, раньше мгновением танкист выстрелил в него из пулемета и смертельно ранил. Лысенко не упал, а медленно опустился на землю. Вот тут-то над капитаном и вырос Искандер. Он казался великаном, касаясь головой багрово-пепельного облака. Он так широко размахивал ручным пулеметом, что приклад, прежде чем опуститься на головы фашистов, то взлетал над восточной частью горизонта, то над западной.
Я смотрела, как отбивается от фашистов Искандер, но это была как бы и не я, потому что никаких чувств не вызывало во мне то, что я видела. Так продолжалось до тех пор, пока он не повернулся ко мне спиной.
Не спина — сплошная рваная рана, выпирало легкое. Оно запеклось, будто покрылось тонкой жестью, и отливало мертвенной синевой. «Встань сейчас же, помоги ему!» — закричала я на себя и оторвалась от земли. Режущая боль в затылке опрокинула меня навзничь, но, падая, я увидела, как фашисты в упор расстреляли Искандера, и он тоже упал с нелепо занесенным для удара пулеметом...
Потом в плену я долго думала, почему их не убили сразу. И решила: капитана Лысенко враги хотели взять живым; Искандер грудью защищал Михаила Александровича, и в него невозможно было стрелять, не убив и комбата. Когда же Лысенко погиб, фашисты убили его телохранителя.
Как он мог жить с обнаженными легкими, сражаться, мой Искандер? Об этом я тоже много думала в плену и часто думаю теперь. И не могу найти ответа, это выше моих сил...
СТРАНИЦА ПЛЕНА
Удушье стеснило мне грудь, и я очнулась. Не было воздуха, лишь спертый запах пота, портянок, прелой соломы. Я задыхалась. Ветхий сарай, переполненный нашими бойцами. Бойцы сейчас поднимутся и уйдут, а я останусь. Одна. Хочу позвать, попросить, чтоб не забыли про меня, пытаюсь приподняться... и проваливаюсь в темноту.
Во второй раз я пришла в себя оттого, что испугалась тишины. Открыла глаза и увидела Веру у окна. Ее и не ее лицо, руки беспомощно лежат на коленях. Я позвала.
— Не двигайся! — Подбежала ко мне Вера, что-то поправила в изголовье и вдруг, срываясь с голоса, зашептала-запричитала: — Лучше б ты не приходила в себя... В плен мы попали, Майка!
— Не может быть! — ужаснулась я.
На поле боя я лишилась сознания от ран, от потери крови. Последнее, что я видела, что запомнила, — как умер Искандер и как к нему на помощь бежала Вера, тоненькая, стройная, с туго натянутой на груди шинелью, косой луч солнца путался в ее пушистых льняных волосах. А как оказалась в плену — не знаю. И не попаду я в плен живая...
Вера склонилась надо мной и шепчет сквозь слезы: «Ты умирала, надо было спасать. А нас фашисты собрали в кучу и гонят. Я кричу: там в окопе умирает моя подруга, позовите хоть вашего немецкого попа исповедать ее перед смертью. И реву, реву от страха, от обиды и чтобы разжалобить немцев. А сама думаю, лишь бы разрешили взять, спасем, отходим... Ну, разрешили тебя исповедать...»
Верин голос глохнет, свет в окне гаснет. И снова проблеск сознания. Плывут перед глазами бревенчатые стены, в пазах пакля. Незнакомые девушки рвут простыню на бинты, Вера перевязывает мне раны. Она осунулась, нос заострился, в русых бровях — росинки пота. Я пытаюсь окликнуть ее и не могу раскрыть рта. И опять проваливаюсь в небытие.
Беспамятство мое, как я узнала потом, длилось несколько суток. Товарищам, оставшимся в подполье, удалось укрыть меня в глухом сельце Леонидово в доме председателя колхоза на правах дальней родственницы.
За большой русской печкой стояла кровать. На ней, более года не вставая, доживала свой век бабка Шурика, а теперь лежу я. Я еще ничего не знаю ни про бабку, ни про Шурика, ни про его мать, которую буду называть тетей Олей. Зато насекомые дают о себе знать. Они ползают по мне, набились в бинты и жалят, жалят. Я хочу открыть глаза и не могу. Чьи-то пальцы осторожно, неумело пытаются разлепить веки правого глаза.
— Разлепил.
Я увидела мальчика с черными живыми глазами и черной цыганской головой. Он улыбается, он прямо ликует:
— Ожила! Ей-бо, ожила!
— Кто ты? — невольно пытаюсь и я улыбнуться.
— Шурик... Да не елозь, а то опять в горячку хлопнешься.
«Я в горячке», — обожгло меня всю. Внезапно возникло видение огнеперого петуха, бой, смерть Лысенко и Искандера.
— Где я? Где?!
Шурик отодвинулся от кровати, нахмурился:
— Если будешь волноваться, ничего не скажу.
— Не буду... расскажи, бога ради! — А в голове снова возникает видение: ветхий сарай, я лежу возле распахнутой двери, тянет сыростью, а мне жарко. В дверном провале видна церквушка, на куполах пламенеет закат. Купола я вижу в раме обнаженных кинжаловидных штыков — часовые стерегут нас. Внезапно в дверях вырастает генерал Панфилов, он смело расталкивает часовых, голыми руками переламывает штыки, я близко вижу его лицо. «Мужайся, дочка», — говорит он и уходит на закат, где грохочут танки.
— Где я, где? — кричу я Шурику.
— Ладно, расскажу уж, только лежи спокойно, — придвигается Шурик. — Тебя привезли ночью в военной одежде Хромой и тетя Вера. Я переодел тебя во все наше, а военное спрятал; тетя Вера взяла документы, чтобы не узнали, что ты красноармеец. Теперь ты наша родственница.
— А Вера где?
— Они в лагере... А у тебя ноги замерзли, я мамины шерстяные чулки натянул... теперь тепло?
— Спасибо, тепло. Но скажи, наконец, кто ты, кто твоя мама?
— Колхозники мы, отец был председателем. А село наше Леонидовка... Не перебивай, слушай. Ты теперь не красноармеец, а моя тетя, значит, двоюродная сестра отца. Работала на почте в Осташово. Когда началась бомбежка, ты побежала к нам в Леонидовку и тебя ранило. Запомнила, кто ты, поняла?
Я не убегала из Осташово. Не могла убежать. Там стоял насмерть наш батальон. Там погибли Лысенко и Искандер.
Нет, я не могла убежать из Осташово, ничего не сделав для Родины, для друзей.
— Поняла, Шурик, поняла, — шепчу я воспаленными губами и плачу.
— Новое дело, — сердится Шурик и крепко вытирает мне щеку пестрым платком. Платок пахнет хлебом.
Слезы приносят облегчение.
— Шурик, ты не трус?
— Скажешь.
— А отсюда далеко до Осташово?
— Рукой подать.
— Бывает что и рядом, а далеко.
